В последний раз все мы встретились в Венецианском храме, в одну из тех безумных и диких карнавальных ночей, которыми славится этот город. Храм был где-то в центре города, я даже не помню, как он выглядит снаружи, я только помню, как удивительно тихо было внутри. Ночь была похожа на шабаш, конечно — это был всего лишь праздник — обычный праздник, который устраивают люди, надев маски на свои лица лишь для того, чтобы открыть свое лицо — на я устал от этого — я брел среди толпы, среди людей, хватающих меня за рукав, среди музыки, сбивающей меня с ног, среди танцующих зверей, стремившихся увлечь меня в свой круг — я брел среди всего этого и будто шел по дороге совсем один, в дикий ветер и дождь — сбивающих меня с пути. Люди, как разноцветные листья несущиеся в ветре и радующиеся: "Какой ветер мы подняли своим движением!" Я испугался, я увидел лицо стихии, у которой нет лица. Она делала с людьми все, что хотела, она выбрасывала их на улицы, она заставляла их с диким криком кидаться в воду и прыгать в огонь, она перемешивала разноцветную толпу, как перемешивают огромный суп огромной ложкой. Я почувствовал себя в центре какого-то природного явления, которое стремилось вовлечь меня в себя, растворить в себе — взять все то, что есть моего внутри — все невысказанное, все недосказанное, все сдерживаемое и выплеснуть в общий кипящий котел. И внутри меня что-то чувствовало эту огромную медузу висящую над городом с бесчисленным множеством щупалец с танцующим человеком в маске на конце каждого из них. Что-то внутри, по природе родное ей, рвалось наружу к тому сплетений течений чувств, — я был всего лишь тонкой оболочкой между карнавалом снаружи и начинающемся карнавалом внутри. Эта оболочка становилась все тоньше и тоньше, я, испугавшись потерять отсутствие себя, не выдержал, я понял, что выбраться из города я не успею - я растворюсь в нем, и на ощупь, скрываясь от того, что внутри и от того, что снаружи — уже не помню как, — я был уже без полного сознания, — открыл дверь вдруг возникшую под рукам и понял, что это дверь храма и шагнул внутрь.

     Внутри храма была тишина.

     Внутри храма было несколько людей, которые ее слушали. Я сел на пол и (да простит меня бог) закурил. Я успокаивал дыхание. Я смотрел на лики на стенах. Издалека, сквозь цвет узоров храмовых стекол по ним скользил остаток отблеска света безумия, происходящего снаружи - но он был таким слабым, таким иллюзорным, таким кажущимся, что был уже безопасен.

     Только в карнавальную ночь храмы пустуют.

     Только в этом храме было несколько людей. Все мы были из разных мест, все мы оказались в этом городе как бы случайно, но все мы были связаны — мы тогда так и не поняли чем. Я сел на почему-то теплый пол в темном углу и смотрел на блики, скользившие по замершим образам на стенах. Не нужно было слов — очень смутно каждый помнил, что нечто подобное уже когда-то было.

     Всем нам было ясно — сделать мы ничего не в силах. Нет еще ничего четкого, каждый был всего лишь частью того, чем мог бы быть — ведь мы оказались слабы и беспомощны перед Карнавалом. Эта встреча была лишь знаком для нас, маяком, не указывающим направление, а лишь говорящим, что до этого момента мы шли правильно.

     Утром, когда все стихло, мы разошлись. Мы не пытались запомнить наши лица — каждый знал, что это бесполезно — запоминать надо было другое — способ удивляться, или еще нечто более неуловимое. Каждый хотел встретиться еще раз, но знал, что это будет еще очень нескоро.

     Сейчас я живу здесь. Это другой город. Это другое время. Это другие люди. Но я опять вспомнил ту карнавальную ночь Венеции. Я стал другим, теперь здесь уже больше меня, но мне все так же будет нечего сказать другим, если мы вдруг опять встретимся. И в воздухе опять чувствуется нечто неуловимое — это не запах сгущающегося карнавала над городом, иначе он был бы чуть сладковато-приторным, это запах более резкий, в нем больше темных цветов, и он горький.